Слово Напишу я расскажу я все как есть как было - однокоренные слова и морфемный разбор слова (приставка, корень, суффикс, окончание):

Напишу я расскажу я все как есть как было

Первая песня на аэродроме
БЕЛАЯ БЕРЕЗА Владимир Трепетцов,1960 (его первая песня) Москва
Над тихоней речкой
Рос с березой клен.
В гордую соседку
Был тот клен влюблен.
И когда над речкой
Вечер наступал,
Клен своей соседке
Тихо напевал.

Вторая песня на аэродроме
Сказка (М.Мерабишвили-Ю.Мосешвили)

Я хотел придумать в сказке
Для тебя хрустальный замок,
Поселить тебя и добрым
Стать волшебником.
Только в сказке, только в сказке
Всё бывает как захочешь,
Только в сказке, только в сказке
Всё сбывается.
Но какой, какой волшебник
Может сделать сказку вечной?
Даже в сказке, даже в сказке
Всё кончается.

Скоро стану я седым и старым
музыка Юры Шахназарова, слова Валеры Сауткина

Скоро стану
Я седым и старым
Уйду на пенсию писать
Свои я мемуары

Напишу я расскажу
Все как есть, как было
С кем не ладил я
И кого любил я

В этой каске
Разводил я краски
На разбитом танке
Рисовал я сказки

Скоро стану
Я седым и старым
Уйду на пенсию писать
Свои я мемуары

Источник

Аракс Мемуары

Другие песни

Krolik.biz — музыкальный портал, который представляет собой огромную медиатеку, где можно слушать и качать музыку в формате mp3. На нашем ресурсе легко найти музыкальные произведения различных жанров и тематической направленности, включая драйвовый рок, изысканный джаз, мелодичное ретро, легкую классику и много чего другого! Все сборники и отдельные треки тщательно рассортированы по категориям, благодаря чему их поиск осуществляется максимально быстро. Отдельно в меню Вы сможете найти самые «горячие» музыкальные новинки и рейтинг топ-100 наиболее популярных композиций.

Поиск музыки

Чтобы найти и послушать или скачать музыку достаточно использовать поисковый фильтр. В этот фильтр можно ввести имя или псевдоним исполнителя, группы, а также название композиции, причем, как на русском, так и на английском языке.

Также можно использовать поиск музыки по жанру. Это не менее эффективный и удобный способ поиска необходимого музыкального материала.

Понравившиеся композиции можно добавить в плейлист, создав собственную музыкальную коллекцию.

Прослушивание музыки

На нашем ресурсе у Вас будет доступ к абсолютно любому музыкальному материалу всевозможных жанров и направлений. У нас можно слушать музыку онлайн бесплатно и без регистрации. Вам достаточно выбрать интересующую Вас песню и запустить ее через встроенный плеер.

В отличие от других ресурсов мы не ставим ограничения на прослушивание музыки и не предлагаем скачивать дополнительные программы на ПК. Также Вы не столкнетесь с необходимостью отправлять какие-либо смс или вводить многочисленные капчи.

Скачивание музыки

У нас Вы сможете скачать музыку бесплатно и без регистрации в неограниченном количестве — это может быть несколько треков любимого исполнителя.

Музыка на нашем портале представлена в формате mp3 — наиболее популярном и широко применимом для оценочного ознакомления формате хранения и передачи информации в цифровой форме. Данный формат поддерживается всеми ОС и современными моделями аудио- и DVD-плееров.

Согласно законодательству РФ весь музыкальный материал, представленный на этом ресурсе, предназначен только для персонального использования в ознакомительных целях. Права на упомянутые музыкальные файлы принадлежат их владельцам. После прослушивания загруженного аудиофайла Вы должны удалить его, либо же, приобрести лицензионный компакт-диск. В противном случае Вы нарушите закон об интеллектуальной собственности.

Источник

Крошка моя, я по тебе скучаю,
Я от тебя письма не получаю.
Ты далеко и даже не скучала,
Но я вернусь, вернусь, чтоб ты узнала,
Что я далеко, я по тебе скучаю,
Я от тебя письма не получаю.
Ты далеко и даже не скучаешь,
Но я вернусь, вернусь, и ты узнаешь,
Что я далеко от тебя.

Ты обещала написать, обещала рассказать
Как живешь, как тебе там сложно.
Ты обещала долго ждать и страдать и сгорать
От любви, но это невозможно.
Нет, нет ни строчки от тебя, ни словечка от тебя,
Зря поверил я твоим признаньям.
Да, может, это было зря, может, это было зря,
Ты скажи, что ж за наказанье.

Крошка моя, я по тебе скучаю,
Я от тебя письма не получаю.
Ты далеко и даже не скучаешь,
Но я вернусь, вернусь, и ты узнаешь,
Что я далеко от тебя.

Что, что еще произошло,
Сколько времени прошло,
Ты не едешь, не звонишь, не пишешь.
Да, может быть твое письмо
Затерялось, не дошло,
Напиши еще разок, ты слышишь?
Все, все отлично у меня,
Дома ждут меня друзья,
Говорят, что ты по мне скучаешь.
Вот, вот девчонки так всегда,
Ждет солдат от вас письма,
Отойдет, сто раз перечитает.

Крошка моя, я по тебе скучаю,
Я от тебя письма не получаю.
Ты далеко и даже не скучаешь,
Но я вернусь, вернусь, и ты узнаешь,
Что я далеко, я по тебе скучаю,
Я от тебя письма не получаю.
Ты далеко и даже не скучала,
Но я вернусь, вернусь, чтоб ты узнала,
Что я далеко от тебя.

Источник

NЮ — Никто текст и клип песни

NЮ — Никто

Посмотреть клип песни NЮ — Никто можно на этой странице, очень многим он понравился и сама песня тоже, большинство пересматривают этот клип по несколько раз, поэтому предлагаем посмотреть ещё раз клип этой песни и написать ниже свой комментарий о нем. А если вы хотите выучить все слова песни NЮ — Никто, то после видео будет опубликован полный текст песни. Чтобы не забыть слова этой песни рекомендуем сделать репост этой песни к себе на страницу в любую социальную сеть. Приятного просмотра!

Текст песни NЮ – Никто

А мы с тобой теперь никто
А помнишь, раньше был ток?
А может, это был Tik-Tok?
А может, это был Бог?
А ты меня — в блок
А я тебя короновал
И никому не отдавал
И как умел — так радовал
И целовал, целовал, целовал, целовал

Это не грустно и даже смешно
Поиграли — и стали как все
Слишком поздно дошло
Слишком круто вошло
Крепко на тебя подсел
И я потратил последнюю жизнь
Ты поумнела и стала как сталь
Я тебе стал чужим и слова как ножи
Только сердце как хрусталь
А может это был я —
Тот, кто вырубил пробки
Может, это был я —
Тот, кто выкрутил краны?
Жизнь в картонной коробке
Нам с тобой в одной лодке
Не переплыть океаны

А мы с тобой теперь никто
А помнишь, раньше был ток?
А может, это был Tik-Tok?
А может, это был Бог?
А ты меня — в блок
А я тебя короновал
И никому не отдавал
И как умел — так радовал
И целовал, целовал, целовал, целовал

Мы не станем легендой из потерянной книги,
Мы не стали Вселенной, о которой твердили
Мы обычные люди — суета, интриги,
И неважно, наверно, кто любил — мы любили
Я им не расскажу, да и ты не расскажешь
Я всегда ухожу
Чтоб не делать резко
Я тебя ведь забыл
Я себя не помню даже
Видишь, как интересно?

А мы с тобой теперь никто
А помнишь, раньше был ток?
А может, это был Tik-Tok?
А может, это был Бог?
А ты меня — в блок
А я тебя короновал
И никому не отдавал
И как умел — так радовал
И целовал, целовал, целовал, целовал

Источник

Напишу я расскажу я все как есть как было

Юрий Чурбанов: «Я расскажу все как было…»

Галине Леонидовне Брежневой

Андрей Караулов – известный российский журналист, телеведущий, публицист, писатель. Его программы «Момент истины» и «Русский век» были одними из самых рейтинговых на нашем телевидении. Он автор и документальных фильмов – «Путин как superstar», «Как погиб «Боинг», «Обыкновенный фашизм», «Бои без правил», др., которые вызвали бурные споры в российском обществе. То же самое относится и к его книгам – «Вокруг Кремля», «Русский ад», «Геноцид русских на Украине. О чем молчит Запад»… В свое время большой резонанс получила исповедь Юрия Чурбанова – зятя Генерального секретаря ЦК КПСС, книга разошлась огромным тиражом. Не менее интересно читать ее и сегодня.

Идея этой книги родилась в Нижнем Тагиле, в так называемой «ментовской зоне», то есть в колонии № 13, где отбывал срок Юрий Михайлович Чурбанов – зять Л.И. Брежнева, бывший первый заместитель министра внутренних дел СССР.

Сначала я уговорил Чурбанова на большое интервью для журнала «Театральная жизнь». В «Театральной жизни» я работал «на договоре», и главный редактор журнала – О.И. Пивоваров с удовольствием печатал в каждом номере огромные (на 5–6 полос) мои беседы людьми, которые в те годы были интересны всем: опальный Ельцин, опальный Гейдар Алиев, уже осужденный Усманходжаев Инамжон Бузрукович – бывший руководитель Узбекистана, а также актеры, писатели, философы, видные общественные и политические деятели.

Интервью для «Театральной жизни» мы сделали с Чурбановым довольно быстро, резонанс был огромный. Вот я и предложил: а книга? Может быть, мемуары?

Юрий Михайлович признался, что он больше читатель, чем писатель, поэтому мы договорились так:

несколько дней разговоров здесь, в «зоне», в кабинете начальника тюрьмы – подполковника И.Д. Жаркова, – он, кстати, жив и здоров – потом я исчезаю на месяц с этими пленками, превращаю их в текст.

И вот так из наших бесед появится книга воспоминаний Чурбанова, которую мы – я предложил – назовем «Я расскажу все как было». Я хотел, чтобы книга была от первого лица, т. е. от лица Юрия Михайловича, но он возражал, потому что беседа – это не интервью, а именно беседа, причем по душам.

Так я стал его «литературным агентом», первый и последний раз в своей жизни. Когда книга была готова, Чурбанов передал мне все права на рукопись. Я сказал, что книгу издаст «Независимая газета», в которой я тогда работал, и что половина гонорара полагается ему, моему собеседнику. Чурбанов не возражал; книжка вышла тогда огромным тиражом. Его сестра – Ирина Михайловна – честно получила весь причитающийся Чурбанову гонорар.

С тех пор книга ни разу не переиздавалась, и это, конечно, неправильно. Все, о чем рассказывает в своей «исповеди» Чурбанов, знал только он. И рассказать мог только он. Так подробно, так живо и обстоятельно. Когда я недавно перечитал текст… Первый вопрос: почему не издаем?

Мои друзья из «Аргументов недели» с удовольствием взялись за это дело.

Мой арест произошел 14 января 1987 года в кабинете начальника Следственной части Прокуратуры Советского Союза Германа Петровича Каракозова.

Накануне, где-то с утра, Каракозов позвонил мне на квартиру и сказал, что завтра ждет к себе в 12 часов дня. Утром мы еще раз перезвонились, и, ни о чем не подозревая, я приехал в Прокуратуру. Внизу меня ждал следователь по особо важным делам Литвак. Мы поздоровались за руку, Литвак приветливо улыбнулся, он вообще производит впечатление очень обаятельного человека, и мы поднялись на второй этаж в приемную Каракозова.

Но только я переступил порог, как мне навстречу поднялись два молодых человека с хорошей полувоенной выправкой (я так и не узнал, кто они такие) и заявили: «Вы арестованы!» Тут же, в приемной, с меня сняли подтяжки, галстук, часы, из ботинок выдернули шнурки. Понятыми были две женщины, сотрудницы Прокуратуры, как я узнал потом от следователя Миртова. Да и понятно, что сотрудницы, – с улицы кого попало ведь не позовешь, как-никак генерал-полковника арестовывают. Хорошо, что в этот момент я был в штатском, не в военной форме, а то могли бы, пожалуй, и погоны сорвать, хотя я еще и звания в то время не был лишен, это произошло гораздо позже.

Вот так, поддерживая штаны руками, я предстал пред светлые очи Германа Петровича Каракозова, начальника всех следователей СССР. В его кабинете уже находились Гдлян и Иванов, полковник юстиции Миртов, молодые люди, объявившие мне об аресте, и еще один человек, я его не знаю (но, может быть, он из КГБ).

Особенно меня поразил Каракозов. Сейчас это был уже не тот улыбающийся Герман Петрович Каракозов, который месяца два назад первый раз попросил меня заехать к нему в служебный кабинет. За столом сидел хмурый, довольный собой человек – довольный первой победой! Каракозов сразу показал мне ордер на арест, подписанный заместителем Генерального прокурора Сорокой, причем (надо понять состояние, в котором я находился) все это было сделано так быстро, даже мельком, что я даже не успел разглядеть стоявшую на нем дату. Впрочем, какая разница…

Я знал, что меня могут арестовать, готовятся к этому, ищут «ключики». Еще в то время, когда министром МВД СССР был Федорчук, за мной установили наружное наблюдение: внешне – никаких следов (в КГБ работают профессионалы высокого класса), но я чувствовал, что за мной следят.

Накануне ареста у меня уже была очная ставка с неким Каримовым, бывшим первым секретарем Бухарского обкома, которая была деликатно обставлена, по всем правилам продуманного «пресса». Точно так же, как сейчас, мне позвонил Каракозов, я приехал к нему, в кабинете был все тот же Литвак; и вдруг вводят небритого, если не сказать грязного, незнакомого мне человека «восточного типа».

Откуда он появился, из какой комнаты вышел, я даже не знаю. Бросилось в глаза, что он без галстука, очень волнуется и растерян.

Каракозов спрашивает: «Юрий Михайлович, Вы узнаете этого человека?» – «Нет, первый раз вижу». – «И никогда не видели?» – «Нет, никогда». – «Ну как же, ведь это Каримов!» – «Какой Каримов?» В Узбекистане Каримовых все равно что в России Сидоровых и Петровых. – «А помните, вы приезжали в город Газли. »

И я вспомнил. В 1979 году (а тогда шел 1987-й], находясь в служебной командировке в Узбекистане, я прилетел в Бухару и на аэродроме выразил желание посмотреть находящийся неподалеку городок Газли, в свое время (по-моему, за три года до этого) сильно пострадавший от землетрясения. Внутренние войска МВД СССР участвовали в работах по ликвидации последствий землетрясения, так что мой интерес был вполне оправдан. (Кстати, в Газли начинается нитка газопровода Бухара – Урал. Именно Урал, где я и нахожусь сейчас, в колонии усиленного режима; все-таки какая-то злая символика здесь присутствует).

И хотя этот Каримов, встретивший меня в аэропорту, сразу стал приглашать покушать и отдохнуть с дороги, я ответил, что перекусить мы всегда успеем, но сейчас надо заняться делом и посмотреть Газли. Мы сели в машины, тронулись в путь – это 90 километров по хорошей шоссейной дороге. Осмотрели город, а на обратном пути я неожиданно для всех попросил остановить свой служебный автомобиль у одного из магазинов.

Входим туда. За мной идут Каримов и начальник Бухарского УВД генерал Норов. И что мы видим? Мяса нет, продуктов раз-два и обчелся, даже сигарет, я помню, не было, только махорка. Это сейчас махорка стала мечтой курильщиков, а по тем временам отсутствие сигарет в магазине – уже ЧП. Спрашиваю у девушки-продавца: «Почему же даже сигарет нет?» Она отвечает: «Что привезут с базы, то и продаем».

Тем временем к магазину стали стекаться местные жители, собралась толпа порядка 150–200 человек. Поздоровавшись, спрашиваю, как они живут, какие у них есть вопросы. И тут одна женщина, по характеру, видно, бойкая особа, говорит: «Товарищ генерал, вас здесь обманывают, пускают пыль в глаза, с продуктами у нас плохо, мяса мы не видим, на рынке оно стоит дорого, молока тоже нет». В общем, обычные жалобы покупателя.

Я посмотрел на Каримова и спокойно, не повышая голоса, спрашиваю: «Неужели нельзя помочь этим людям и навести порядок? Ведь Бухара рядом!» Он тут же, в присутствии всех заверил меня: «Юрий Михайлович, все будет как надо». Вот, собственно говоря, и весь инцидент (если это можно назвать инцидентом). Мы простились с людьми, сели в машины и после обеда и короткого отдыха в Бухаре я вернулся в Ташкент.

Разумеется, о том, что было в Газли, я очень скоро забыл. Были, как говорится, и другие дела. И вдруг сейчас, спустя десять лет, Каримов в кабинете у Каракозова утверждает, что в Газли с моей стороны проявились грубость и неуважение, он растерялся, и, чтобы избежать скандала, в тот же день за обедом умудрился засунуть мне в боковой карман кителя десять тысяч рублей.

Я опешил. Смотрю на этого человека и думаю: «Господи, да человек ли он, ну как же можно так нагло врать?» Сидит, весь трясется, ясно же, что он все это выучил со слов Каракозова; что ему противно говорить такие глупости, но он – вынужден. Позже я узнал, что Каримова обвиняли в получении взяток на три или четыре миллиона, он шел под расстрел, так что ему было нетрудно признать по просьбе следователей еще десять тысяч рублей, выторговав тем самым для себя хоть какие-то льготы.

Даже если в той пачке были только сторублевые бумажки, то как, спрашивается, она может влезть в карман кителя? Впрочем, я уже тогда понял, что если Каракозов пожелает, то она «влезет». Нам не дали возможности задать вопросы друг другу, я просто сидел и слушал Каримова.

Повторяю, мне никто не сказал, что это очная ставка. Так очные ставки не проводят. Там не было даже магнитофона. Я вообще не представляю, как Каракозов и Миртов писали потом протоколы, с чего? Листая перед судом тома уголовного дела, я его просто не обнаружил. А может быть, они этот протокол так аккуратно подшили, что я его просто не заметил – такие манипуляции следователей хорошо известны. Но ведь с него все началось!

Забегая вперед, скажу, что через два с лишним года, когда я был уже полноправным «зэком», мне пришлось случайно встретиться с Каримовым на «этапе». Он ехал в Ташкент по делу бывшего Управляющего делами ЦК КП Узбекистана Умарова, если не ошибаюсь, а я – по делу бывшего секретаря Навоийского обкома партии Есина. Здесь, в «столыпинском» вагоне, в котором у нас перевозят заключенных, Каримов подробно рассказал мне, как его «ломали» Гдлян и Иванов; как накануне очной ставки Каракозов в компании с Гдляном и Ивановым угрозами и шантажом вынудили его дать показания против меня.

Я спросил: «Почему же возникли именно десять тысяч?» Каримов ответил, что так ему сказали в Следственной части Прокуратуры СССР… Вот такая была «очная ставка».

Что делать? Уехать в другой город? Сделать так, чтобы меня не нашли? Конечно, нет, это все глупости. Во-первых, спрятаться не удастся. Во-вторых, если человек скрывается от кого-то, он еще больше переживает, всего боится, у него болит душа, появляется рваный сон. И он в итоге натворит еще больше глупостей.

А тучи стали собираться. Все было глубоко продумано. Я находился на даче, ни с кем не встречался, Каракозов на какое-то время тоже затих. Потом я сильно простудился, попал в больницу, две-три недели меня никто не трогал. Хотя Каракозов в больницу позванивал, спрашивал, как я себя чувствую, звонил и мне, и врачам, – я думаю, он не здоровьем интересовался, конечно, а не сбежал ли я куда-нибудь.

Меня арестовали. Не верил я, что арестуют, но это произошло.

Своей жене, Галине Леонидовне Брежневой, я ничего не говорил. Щадил человека. Ей и без того было очень тяжело.

Все-таки потом весь ход следствия покажет, что это была заранее спланированная акция, что решение арестовать меня принималось на самом верху.

Умирать буду, но на всю жизнь сохраню в памяти этот день, надвое разделивший всю мою жизнь.

…В кабинете у Каракозова были Гдлян и Иванов.

По лицу Каракозова пробежала тень, но он быстро взял себя в руки. Гдлян тоже не слишком огорчился. Начался перекрестный допрос, и в ту же минуту под издевательски-размеренную диктовку Гдляна я написал заявление на имя Генерального прокурора СССР Рекункова о том, что, занимая ответственные посты в МВД СССР, я получил взятки на сумму в общей сложности полтора миллиона рублей.

Расхаживая по кабинету Каракозова, Гдлян продиктовал мне имена и фамилии 132 человек, от которых я якобы получал деньги, и сам называл суммы взяток: 10, 20, 50, 200 тысяч – сколько хотел! Все это были люди, в той или иной степени интересовавшие следствие, – Гдлян диктовал, а я писал.

Что происходило со мной, я помню очень смутно, все было как в страшном сне: Гдлян называет какие-то имена, а я сижу в роли технического исполнителя, и пишу на имя Рекункова все, что он говорит.

Потом меня вывели по черной лестнице во двор, посадили в «рафик», по бокам, с обеих сторон сели дюжие молодцы, схватив меня, чтобы не убежал, за кисти рук, и доставили в Лефортовский следственный изолятор КГБ СССР. И только ранним утром я понял, что в моей жизни произошло что-то непоправимое и трагическое.

Усталость, болезненное состояние, полная отрешенность и невосприимчивость, жуткая подавленность преследовали меня и 15 января 1987 года. Пошел второй день моего пребывания в следственном изоляторе. Разумеется, я почти не спал.

Вот ведь как распорядилась судьба: следственный изолятор КГБ находится буквально в двух шагах от штаба внутренних войск МВД СССР, где я работал последние годы. Каждый день приезжая в Лефортово на работу, я и не знал о существовании этого изолятора, подчиненного КГБ. Народ там работает подготовленный, в Лефортове нет солдат, только прапорщики-контролеры и офицеры. Многие меня узнали, но не злорадствовали так, как отдельные работники прокуратуры. Что ж, и на том спасибо, как говорится.

Допросы продолжались весь следующий день. В Лефортове, на втором этаже, есть служебные кабинеты следователей: туда и приехали Гдлян, Иванов, чуть позже – Миртов, Каракозов, то есть вся их компания. Мне очень хотелось прийти в себя, хоть немного успокоиться и опомниться, собраться с мыслями. Я сразу попросил об этом Гдляна и Иванова, но они, конечно, оставили мою просьбу без внимания и только рассмеялись мне в лицо. Другими словами, метод их психологического воздействия, которым они – надо отдать им должное – так мастерски владеют, заработал в полную силу.

И пошел этот пресс! Начались ежедневные, изнуряющие, многочасовые допросы, опять пошли фамилии каких-то людей, якобы передававших мне деньги в Узбекистане. И тут я опять не смог сказать ничего вразумительного, безвольно подтверждал все, о чем говорили Гдлян и Иванов. А потом под их диктовку все это почти машинально записывал на бумагу.

Я не мог контролировать свое поведение и не мог взять себя в руки. Все было как в тумане. Где-то первые четыре дня я совершенно отказывался принимать пищу, приходил с допроса, замертво валился на нары, но все равно не мог уснуть.

В память врезалась такая деталь: в камере есть «кормушка», туда кинули миску с какой-то кашей, это было утро, я сказал контролеру-прапорщику, что отказываюсь от завтрака, что нет никаких сил заставить себя что-то съесть, и вдруг этот прапорщик, молодой парень, говорит: «Покушайте, а то вы ослабнете, вам надо силы беречь…»

Я взятки не брал. Понимаю, что после града статей в нашей прессе об «унтере в лампасах», погрязшем во всякого рода должностных преступлениях, кому-то из читателей такое заявление наверняка покажется просто… несерьезным. Эти статьи сделали свое дело. Они основательно подготовили и настроили общественное мнение.

За все эти годы высказаться в прессе мне практически не удавалось, честно повел себя только один-единственный журнал «Театральная жизнь», там опубликовали мой рассказ, не изменив в нем ни строчки. Это – редкость. Журналисты обычно поступали иначе. Теперь я – уже в одиночку – буду бороться со всеми, кто в 1987–1990 годах без стыда и совести клеветал на меня, врал и на суде, и после суда, кто меня обманул.

Вот почему я пишу эту книгу. Люди должны знать правду. И я расскажу все, как было, чего бы мне это ни стоило. Когда человек сидит за колючей проволокой, с ним всегда легче бороться, чем когда он на свободе; и здесь, в колонии, его легче добить. Но ведь мне терять уже нечего.

Вот только один штрих. Когда мне в Лефортове стало совсем худо, когда по намекам Гдляна, Иванова и полковника Миртова я понял, что меня могут расстрелять – для этого, как говорится, все готово; когда уже не было никаких сомнений, что «кремлевско-узбекское дело» превращено Гдляном и Ивановым в грандиозный политический спектакль, я не выдержал, и, выбрав удобный момент, обратился с устной просьбой к начальнику изолятора (такие просьбы на бумаге не фиксируются) о встрече с Председателем КГБ СССР генералом армии Виктором Михайловичем Чебриковым. Я сказал начальнику: «По личному вопросу». Странно наверное, но моя просьба была исполнена.

Меня вызвали через несколько дней, вид у сопровождающих прапорщиков был перепуганный, кажется, я и руки за спиной не держал; они за мной не следили, им было не до того. Мне посоветовали получше одеться, я эти рекомендации выполнил как мог. И вот когда я вошел в кабинет начальника следственного изолятора, за его столом сидел Чебриков.

Мы за руку поздоровались, он представил мне второго человека, который был с ним, сказал, что это его помощник по Политбюро. Была и такая должность. Началась беседа. Чебриков поинтересовался, нет ли с моей стороны жалоб на содержание или питание; их не оказалось, хотя на питание в Лефортове (да и в других изоляторах КГБ) полагается 47 копеек в сутки – каша и супы, вот и все питание. Больным людям, сердечникам и язвенникам, иногда дают немножко масла и отварного мяса, а все остальное, то есть конкретно: печенье, белый хлеб, какие-то самые банальные продукты, а также сигареты и мыло можно приобретать в тюремном магазине на 10 рублей в месяц, не больше. Мне запретили получать передачи из дома (Гдлян говорил, что какие-то партийные функционеры, особенно узбеки, хотят меня отравить). Но Чебрикову я не жаловался.

Я сразу спросил его о другом: «Виктор Михайлович, вы меня знаете, я вас знаю, скажите честно – кому и зачем понадобился весь этот спектакль? Что происходит?»

Чебриков спокойно, глядя мне в глаза, ответил: «Юрий Михайлович, ваш арест обсуждался на Политбюро». И довольно выразительно на меня посмотрел. Тут я все понял. Это Политбюро, а не Прокуратура СССР, решало, быть мне заключенным или не быть. Если мне не изменяет память, Чебриков сказал, что среди членов Политбюро даже было голосование по этому вопросу.

Вот когда я сломался. Стало ясно, что любое сопротивление не имеет смысла, ибо мой арест – это заранее спланированная политическая акция и что судить, собственно говоря, собираются не меня. Я оказался прав. Это был суд над Леонидом Ильичом Брежневым. Так подтверждалась «перестройка».

…В один из январских вечеров 1972 года я с товарищем приехал поужинать в Дом архитектора на улице Щусева. Пришли в ресторан, сели за столик, заказали, как помню, холодный ростбиф, салаты и бутылку вина. Не знаю как сейчас, но тогда в ресторане Дома архитектора был большой камин. И вот когда его разожгли, я заметил, что в глубине зала за двумя столиками, сдвинутыми вместе, сидит знакомая компания. Разумеется, мы с товарищем тут же подошли, поздоровались, присели; и нас познакомили с теми, кого мы не знали, и в том числе – с молодой, внешне интересной женщиной, которая представилась скромно и просто: «Галина». Я и понятия не имел, что это Галина Брежнева.

Так состоялось знакомство. Наверное, если бы я был писателем, я бы говорил сейчас о том, что весь вечер старался смотреть только на Галину Леонидовну, ибо вдруг стало как-то очень уютно и хорошо; но я не писатель и скажу как было: этот человек мне сразу понравился. Мы о чем-то поговорили, но не очень долго, вечер близился к концу, пришла пора расставаться и все разъехались по своим домам. Не помню, просил ли я Галину Леонидовну оставить свой телефон, как это обычно бывает между людьми, установившими добрые отношения, – кажется, нет. В конце концов, компания была знакомая, и я решил, что где-нибудь мы, конечно же, встретимся.

Прошло какое-то время, и получилось так, что Галина Леонидовна сама позвонила мне на работу. В удобной и оригинально-шутливой форме спросила, куда же я исчез, почему не звоню. Не скрою, я обрадовался такому звонку.

Мы тут же решили встретиться после работы, Галина Леонидовна заехала за мной, и мы провели вместе целый вечер. Мне было очень интересно. Эта женщина нравилась мне все больше и больше. Потом я уехал в отпуск, отдыхал в Подмосковье, Галина Леонидовна несколько раз приезжала ко мне, и я тоже ездил в Москву. Наши отношения стали сердечными. И только тут она призналась, чьей дочерью является.

Может быть, и не стоит об этом подробно говорить, но читатель помнит, какой ажиотаж был поднят в газетах и журналах вокруг нашей семьи. Лучше я сам скажу, как же все было на самом деле.

Когда мы с Галей решили пожениться, она пригласила меня на дачу к отцу. Только решение оформить наш союз законным образом было принято, конечно, не с бухты-барахты, а после долгих совместных размышлений. У меня были и просто человеческие колебания: «А по Сеньке ли шапка?», – спрашивал я себя. Все-таки такое дело, Галина Леонидовна – дочь Генерального секретаря ЦК КПСС, я войду в его семью, готов ли к этому, как еще все получится?

И вот Галя говорит, что Леонид Ильич хочет со мной встретиться и познакомиться. Конечно, состояние у меня было очень сложное: знакомство не с простым человеком, с руководителем нашей партии и государства, – оторопь, одним словом, была достаточна велика. Но раз надо знакомиться – значит надо.

Все знают, что Леонид Ильич и Виктория Петровна, его супруга, имели квартиру на Кутузовском проспекте. Это пять или шесть комнат обычной планировки. Шум, гам – за окном обычная московская жизнь.

Что и говорить, здесь не было необходимых условий для полноценного отдыха, поэтому свою московскую квартиру Леонид Ильич не любил и бывал здесь крайне редко, всего пять-шесть дней в году. В Подмосковье, в Одинцовском районе, у него была государственная дача. Он жил там круглый год. Пройдет время, и в самом конце 70-х годов Леониду Ильичу предложат новую благоустроенную квартиру на улице Щусева. Конечно, тут было лучше, чем на Кутузовском проспекте, центр рядом, всего несколько минут езды; но то ли Леонид Ильич был однолюб, то ли еще что, – он посмотрел новую квартиру и сказал, что она для него чересчур большая. Скорее всего, она просто не понравилась ему своей казенностью, что ли, я не знаю.

А квартира на Кутузовском была скромнее: это обычный московский дом старой постройки, потолки что-то около трех метров, комнаты в среднем 25–30 метров: столовая, небольшой рабочий кабинет, спальня, гостиная… Обслуживающий персонал – всего три человека: повар, готовивший пищу под руководством Виктории Петровны (она всегда подсказывала, что Леонид Ильич любит больше всего и как это получше приготовить), официантка и уборщица. Охраны здесь не было, она размещалась внизу на первом этаже. В самом подъезде (дом имел один подъезд)[1] кроме семьи Брежневых и Юрия Владимировича Андропова, который жил двумя этажами ниже, были квартиры министров, партийных и советских работников, причем разного ранга; то есть это не был дом Брежнева, это был обычный дом № 26, расположенный на Кутузовском проспекте. Здесь, в этой квартире, у Леонида Ильича была хорошая библиотека и такая же, если не больше, находилась и на его даче.

Сколько же было публикаций об этой даче Генерального секретаря! Вся беда в том, что я, например, не видел ни одной фотографии к этим публикациям. А кто-нибудь их видел? Интересно, почему бы не показать?

На третьем этаже Леонид Ильич имел уютный, но совсем крошечный кабинет. Там же была библиотека. Обычно он отдыхал здесь после обеда, и никто не имел права ему мешать. Всех посетителей Леонид Ильич принимал в основном на работе. На дачу приезжали только близкие товарищи, это было довольно редко – обычно гости собирались к ужину и разъезжались, как правило, часов в десять, в половине одиннадцатого, не позже.

Леонид Ильич старался жить по строгому распорядку, мы знали этот распорядок, и его никто не нарушал. В одиннадцать он уже спал. Леонид Ильич ложился с таким расчетом, чтобы проснуться не позже девяти.

На всю дачу приходился один видеомагнитофон и один телевизор – советского производства, по-моему, «Рубин». Леонид Ильич всегда очень внимательно смотрел программу «Время», а потом уходил спать.

На первом этаже был кинозал, в нем стоял бильярд, на котором Леонид Ильич почти не играл. Но это не кинотеатр – именно кинозал, где Леонид Ильич обычно смотрел документальные фильмы. Он их очень любил, особенно фильмы о природе.

В доме был бассейн, где-то метров пятнадцать в длину, а в ширину и того меньше – метров шесть. Утром Леонид Ильич под наблюдением врачей делал гимнастику. Рядом с домом был запущенный теннисный корт, на нем никто не играл; и он быстро пришел в негодность, зарос травой.

Правда, весь дачный участок занимал довольно большую территорию, но не больше, чем у других членов Политбюро. После работы и в выходные дни Леонид Ильич очень любил пройтись по свежему воздуху. За пользование государственной дачей с него, так же как и со всех, высчитывали деньги, не знаю, сколько. Но знаю, что за нее платили, так как Виктория Петровна, которая распределяла бюджет семьи, иногда «докладывала»: «Все в порядке, за дачу я заплатила на полгода вперед». На что Леонид Ильич посмеивался: «А как же, ведь мы здесь живем, платить-то надо». Разумеется, деньги платили и за квартиру на Кутузовском проспекте.

Вот сюда, на загородную дачу, Галина Леонидовна и пригласила меня для встречи с Леонидом Ильичом.

…Это был обычный день, мой отпуск шел к концу. Приехали где-то к обеду. Галя сразу познакомила меня с Викторией Петровной – я увидел очень простую, удивительно обаятельную женщину. Сели за стол, и она как-то так повернула разговор, что моя скованность, давайте употребим это слово, быстро прошла. Если посмотреть со стороны, – за столом сидели два хорошо знакомых человека и мирно беседовали на самые разные житейские темы.

Вечером мы с Галей были в кинозале, смотрели фильм, – и я даже не сразу заметил, как вошел Леонид Ильич. Только вдруг на фоне света увидел: стоит коренастый человек в серой каракулевой шапке-пирожке. Я поднялся, а он спрашивает: «Ты – Юрий?» – «Я». Тут он говорит: «А чего ты такой высокий?» Я хотел отделаться шуткой, но она у меня как-то не получилась, а он сказал: «Хорошо, я сейчас пойду разденусь, потом поужинаем и поговорим». Вот так состоялось знакомство.

Потом был ужин: Леонид Ильич, Виктория Петровна и мы с Галей. Он задал вопрос: «Ваше решение серьезно?» И меня и Галю спросил. «Да, мы подумали». И с моей стороны было сказано: «Да».

Леонид Ильич поинтересовался, где я работаю. А я занимал должность заместителя начальника политотдела мест заключения МВД СССР, курировал как раз те зоны, где теперь вот сам сижу. Он никак не отреагировал, видно, знал уже – кто и на какой должности. Что и говорить, пока мы не сели ужинать, я чувствовал себя очень скованно. Но Леонид Ильич так легко держал себя, так уважительно относился к своему молодому собеседнику, так хорошо вспоминал о своем рабочем прошлом; сказал мне, что в органах внутренних дел надо серьезно трудиться, – что скованность незаметно прошла. И вот уже за столом сидели два человека, которым было о чем поговорить.

Кстати, Леонид Ильич – человек очень неплохого юмора, интересный, живой собеседник; когда мы расставались, я был уже совершенно раскованным и питал самые добрые чувства к родителям своей будущей жены.

Видимо, я все-таки понравился ему. И не потому, что широкий в плечах, кареглазый… Наверное, не только поэтому.

В то время у Галины Леонидовны недостатка в женихах не было. И уровня они были повыше, чем подполковник Чурбанов. Молодой офицер, еще не известно, как у него сложится служебная карьера, не споткнется ли он… Но – понравился.

Мы расписались в загсе Гагаринского района. Леонид Ильич категорически запретил нам обращаться во дворцы бракосочетания; он хотел, чтобы все прошло как можно скромнее. Мы специально выбрали день, когда в загсе был выходной. Приехали, нам его открыли, мы расписались, поздравили друг друга – что и говорить, пышное получилось торжество при пустом-то зале.

Свадебный ужин проходил на даче и длился часа три. Можно представить себе робость моих родителей, когда их доставили на большой правительственной машине на дачу Генерального секретаря ЦК КПСС. Из двух костюмов отец выбрал лучший, что-то подыскала мама, все считали, что они нарядно одеты, а мне их было до слез жалко. Конечно, они очень стеснялись, мама вдобавок ко всему еще и плохо слышит, но отец держался с достоинством, не подкачал.

Гостями с моей стороны были брат, сестра, несколько товарищей по работе, Галя тоже пригласила двух-трех подруг – в общем, очень узкий круг.

Было весело и непринужденно. Леонид Ильич сам встречал гостей, выходил, здоровался. Представляю себе состояние того человека, кого он, как хозяин, выходил встречать, но потом выпили по рюмке и скованность ушла.

Вот не помню, были ли танцы – кажется, нет; кто-то смотрел в кинозале фильмы, кто-то просто прогуливался по территории. За столом царила приятная и добрая обстановка. Леонид Ильич сам назначил себя тамадой, очень много шутил, рассказывал какие-то веселые истории и был с гостями до конца, пока все не разъехались. Вот так мы с Галиной Леонидовной Брежневой стали мужем и женой.

…Несколько слов о себе. Я родился 11 ноября 1936 года, а 10 ноября, если читатель помнит, День советской милиции. Мой отец, Михаил Васильевич, сын крестьянина. Мать, Мария Петровна, родом с Украины. Она моложе отца на пять лет, но они еще бодрятся, хотя отец перенес инсульт и тяжело болеет. Живут в Москве в небольшой двухкомнатной квартирке. Недалеко от них, на улице Алабяна, квартира моей сестры, а брат с семьей живет в такой же двухкомнатной квартире на улице Фестивальной, у Речного вокзала.

Может быть, я мог бы помочь им получить благоустроенные квартиры где-то в центре. Но в отличие от того, что пишут наши газеты, я подобными вопросами никогда не занимался; так как по существующим в Москве нормативам та площадь, которой располагали мои близкие родственники, была вполне достаточной и, понимая это, они никогда ко мне с подобными просьбами не обращались.

Не могу сказать, что в школьные годы я был образцовым пионером и никаких ребячьих шалостей не совершал. Но и на учете в детской комнате милиции я, конечно, не состоял; а вот остаться на второй год однажды пришлось – это было в седьмом классе, когда мы переехали из одного района Москвы в другой.

Отец – старый партийный и советский работник; когда я оканчивал школу, он работал председателем райисполкома Тимирязевского района Москвы. В районе было четыре института, в том числе и знаменитая Сельскохозяйственная академия. Мать очень просила устроить меня хоть куда-нибудь, но отец наотрез отказался. Он сказал так: «До тех пор пока ты не познаешь рабочий коллектив и не поймешь, чем он живет, тебе в институте делать нечего». И я попал в ремесленное училище.

Есть в Москве завод «Знамя труда», прежде это был «почтовый ящик», сейчас его «рассекретили». Вот при этом заводе находилось «базовое» ремесленное училище, где я стал осваивать профессию слесаря-сборщика авиационных узлов. Не скажу, что все давалось легко, но жили мы в ремесленном по-своему весело.

Разумеется, как каждому пацану, мне были нужны карманные деньги – на кино, на мороженое. Родители не имели возможности щедро одаривать: нас в семье было трое детей. И вот во время каникул я собирал ватагу ребят, мы ездили на станцию Москва-Казанская разгружать вагоны с овощами. Так зарабатывались деньги на карманные расходы. А то, что бригадир разрешал нам набивать свои сатиновые шаровары яблоками и уносить их с собой, – так я все приносил на родительский стол.

Помню одного мастера, который со стипендии отбирал у нас по «трешнику» – себе на выпивку. Собрав «мзду», он недели две был в загуле, а потом все повторялось снова. Боже мой, как мы его ненавидели! Стипендия была 23 рэ, а тут еще неизвестно зачем нужно было трешку выкладывать. Обидно до слез, но все давали и молчали. Я тоже молчал. Почему? Не знаю…

Окончил училище – и меня направили на авиационный завод. Тут я неплохо зарабатывал, и все до копейки приносил домой, в общий котел, так у нас было принято. В бригаде сборщиков я был самым молодым, первое время пришлось тяжело, а потом втянулся – и ничего.

Через два года, в 1957-м, комитет комсомола завода рекомендовал меня для работы на Московском фестивале молодежи и студентов.

Это были незабываемые дни. Они оказались настолько яркими, что их можно вспоминать поминутно, – ведь именно тогда к нам впервые приехали делегации Америки и Израиля, мой Ленинградский район над ними «шефствовал». Славные были ребята, их все интересовало: от наших помоек, на которые они, надо сказать, были «запрограммированы», до архитектуры Кремля. Правда, помойки им быстро осточертели, да и мы от них почти ничего не скрывали, никого не опекали: рано утром уезжали на заводы и фабрики, в пионерские лагеря – и весь день был в их распоряжении. Не хочешь добираться на автобусе – возвращайся пешком, только не забудь, где твоя гостиница. А забудешь – тебе покажут…

Меня тянуло на комсомольскую работу. Фестиваль закончился, и я вдруг получил лестное для себя предложение – стать инструктором Ленинградского райкома комсомола Москвы. Еще в ремесленном меня избирали заместителем секретаря комитета ВЛКСМ училища; работая на заводе, входил в состав цехового бюро и, кроме того, активно участвовал в общественной жизни заводской молодежи. Видимо, в райкоме комсомола это заметили.

Сразу скажу, что я всюду соприкасался с интересными, порядочными, исключительно положительными людьми. Общаясь с ними, кроме пользы, я ничего для себя не извлекал; то есть вот этой тяги к наживе у меня никогда не было, да и быть, я думаю, не могло. Хотя комсомольские работники тех лет получали очень скудную зарплату, а семейные ребята просто еле-еле сводили концы с концами.

Потом, в 1961-м, по решению МГК КПСС я первый раз был направлен на работу в органы внутренних дел. Не могу сказать, что шел с удовольствием, но это было партийное поручение. Сначала работал инструктором по комсомолу политотдела Главного управления мест заключения РСФСР, затем был переведен помощником начальника политотдела Управления мест заключения по Московской области; а потом меня снова взяли на комсомольскую работу – в аппарат ЦК ВЛКСМ. То есть выслуга лет в комсомоле у меня достаточно большая.

В аппарате ЦК ВЛКСМ я был инструктором, заведующим сектором отдела пропаганды. Это был тот самый сектор, который, хотя и назывался «по работе с подростками», но на самом деле занимался предупреждением и профилактикой различного рода правонарушений среди детей и подростков.

Сейчас такое время, когда мы (особенно с помощью прессы] подвергаем сомнению буквально все, чем гордились годами. Поливаем, как хотим, и комсомол. Дошла и до него очередь. В печати постоянно появляются статьи о разложении в системе ЦК ВЛКСМ, чуть ли не о коррупции.

Я никогда не поверю, чтобы наш комсомольский брат позволял себе что-то такое. Мы занимались каждый своим конкретным делом. Каждый молотил свою копну.

Я пришел в ЦК ВЛКСМ при Павлове, работал при Тяжельникове и Пастухове – об этих товарищах, руководителях всесоюзного масштаба, остались самые добрые впечатления.

Забегая вперед, скажу, что Леонид Ильич был в курсе всех дел комсомола. Особенно уважительно он относился к Тяжельникову. Пригласив его на работу в ЦК КПСС, Леонид Ильич не скрывал, что Тяжельников очень перспективный аппаратчик, что он делает на него ставку; и со временем, если все будет хорошо, то это, возможно, будущий секретарь ЦК партии по идеологии.

Как-то раз Леонид Ильич приехал к себе на дачу, там были и мы с Галиной Леонидовной. Сели ужинать, и Леонид Ильич стал делиться впечатлениями о только что состоявшемся интересном разговоре с Тяжельниковым. «Да, мы в нем не ошиблись», – бросил тогда Леонид Ильич.

Не знаю, о чем думал Юрий Владимирович Андропов, почему сразу же после ухода Леонида Ильича из жизни убрал Тяжельникова из аппарата ЦК КПСС и отправил его послом в Румынию? Не потому ли, что Андропов сам был идеологом?

Да и другие комсомольские лидеры – каждый из них был ярок и самобытен, каждый оставил свой след. Не могу понять, почему инициативы комсомола тех лет сейчас предают анафеме. Хотя бы ударные комсомольские стройки, это же замечательно! Мне самому доводилось принимать в них участие, более трех месяцев я находился на целине, видел эту молодежь; бывал в Липецке, на строительстве металлургического комбината, – все это осталось в памяти.

Мы часто уезжали в командировки, иногда всем отделом ЦК, пристально и глубоко изучали опыт комсомольских организаций страны, бывали на заводах и фабриках, в исправительных трудовых учреждениях (я уже тогда получил некоторое представление о колониях и тюрьмах). Когда возвращались в Москву, проходил живой обмен мнениями, каждый старался, чтобы его записка была глубже и интереснее. Никаких интриг! Мы не болели «болезнью взрослых»; в ЦК ВЛКСМ была создана отличная атмосфера для работы.

А если приходило время отдохнуть, так уезжали все вместе; если у кого-то свадьба, то приглашался весь отдел, и кроме подарка каждый старался захватить с собой – как же иначе! – продукты из дома. Мы часто встречались по вечерам, но это были не пьянки, как сейчас пишут – это были нормальные молодежные вечеринки. Все в меру.

Если комсомольский работник развелся – уже ЧП. Он должен был объясниться и в своей первичной организации, и у руководства ЦК ВЛКСМ. То есть у нас просто не было сил на всякого рода недозволенное времяпрепровождение. Карали за подобные вещи жестоко.

Словом, не все было плохо. Именно комсомолу мы обязаны тем, что у нас появились замечательные партийные работники. Секретарем ЦК ВЛКСМ в середине 60-х годов был Солико Хабеишвили, человек резкий, моторный, очень интересный. Когда я находился в Лефортове, Гдлян вдруг сказал мне, что Хабеишвили, занимавший тогда высокий пост секретаря ЦК КП Грузии, тоже арестован, что ему инкриминируется обогащение на сумму почти полтора миллиона рублей; при обыске в квартире изъяты десятки килограммов чистого золота, – а теперь выясняется, что ничего этого нет и не было. Опять же, со слов Гдляна, я понял, что Солико живым из тюрьмы не выйдет, что он якобы уже сломался, что они его ведут под расстрел; и еще намекнул на кого-то «из Кремля», чуть ли не на Шеварднадзе.

Только из газет уже здесь, в колонии, я узнал, что Солико Хабеишвили не сдался. После того, как к власти в Грузии пришел Джумбер Патиашвили, секретарь ЦК, как и Солико, он просто решил избавиться от Хабеишвили и поступил с ним как в Средневековье: кинул его в тюрьму. А когда с расстрелом не вышло, когда на суде люди отказались лжесвидетельствовать, спутав карты Патиашвили, с Солико решили расправиться иначе: его поместили в тюремный карцер, где он, уже пожилой человек, просидел больше двух лет. В этом ледяном каземате, где гуляли крысы, а в дождливые дни было по колено воды, он находился ровно до 9 апреля 1989 года, когда в Грузии произошли трагические события, и Патиашвили был отстранен от власти. Сейчас Верховный суд республики сократил срок заключения Солико Хабеишвили на целых восемь лет, и через год, если все будет хорошо, он будет на свободе.

Здесь, в колонии, я прочитал его интервью. Уму непостижимо, что пережил этот человек. Но разве он один?

По-доброму я вспоминаю Отара Черкезия, секретаря ЦК ЛКСМ Грузии. В последние годы он работал председателем Совета министров Грузинской ССР. Вот это все одна «команда» – Хабеишвили, Черкезия; все они работали с Шеварднадзе. Горьковским обкомом руководил Янаев, потом он перешел в Комитет молодежных организаций и возглавил его. Сейчас Янаев – секретарь ВЦСПС[2]. Я работал вместе с Вези-ровым, курировавшим тогда отдел рабочей молодежи, – он запомнился мне как энергичный агитатор; Пуго тоже возглавлял в ЦК ВЛКСМ один из отделов, нам приходилось вместе решать многие проблемы и вопросы.

Я хорошо помню Снечкуса. Это был человек большой судьбы, старый революционер, подпольщик, отдавший свою жизнь делу становления в Литве советской власти. Вряд ли Снечкус и его жена, тоже бывшая подпольщица, согласились бы с теми процессами, которые происходят сейчас в Литве. Галина Леонидовна и я – мы оба питали исключительно глубокие симпатии к Снечкусу и каждый раз, когда приходилось посещать Вильнюс, возлагали на его могилу цветы.

Мне кажется, мы обязаны не забывать те конкретные полезные дела, которые проводил комсомол. Я лично уходил на службу в органы внутренних дел с хорошей, если так можно сказать, начинкой – комсомольской, идеологической. То есть все лучшее, что позволяла моя черепная коробка, я впитывал от комсомола.

Мне это помогало и в последующей работе. Щелоков широко открыл двери МВД перед комсомольскими вожаками. Некоторые ребята, как говорят, «съехали набок», что-то не получилось, но многие нашли там свое призвание, работают и по сей день. Они посылают мне сюда, в колонию, письма, в которых просят не терять бодрости духа, передают привет.

Стараюсь поддерживать с ними переписку. В какой-то мере это помогает.

Да и тут многие заключенные – бывшие офицеры органов внутренних дел: встречаемся, обсуждаем, вспоминаем наши конкретные дела. Не могу сказать, что меня очень тянуло на работу в милицию. Но это было поручение. Есть такое понятие, как партийная дисциплина. Хочешь не хочешь – а надо. Для пользы государства. Поэтому я не сопротивлялся.

Это был 1967 год. Меня назначили заместителем начальника политотдела мест заключения РСФСР.

После комсомола эта работа еще долго казалась мне чересчур академичной, «бумажной», очень хотелось живого и разностороннего общения, к которому я привык; не хватало задора, что ли, но вместе с тем накапливался и первый профессиональный опыт. Я почти безвылазно бывал в местах лишения свободы, объехал многие «зоны».

Тогда это были другие колонии, чем теперь. Разница довольно существенная. На месте «общежитий», где сейчас живут зэки, тогда стояли бараки-развалюхи, там было полно клопов и крыс. На территории колоний я крайне редко видел деревья, хотя это средняя полоса, а не пустыня.

А офицерский состав, работающий здесь, в основном составляли люди, не нашедшие себя «на гражданке». У них был только один выход: устроиться туда, где нужны хорошие кулаки и крепкие челюсти. Жутко что было.

Еще когда я работал помощником начальника по комсомолу мест заключения Московской области, хорошо помню свою первую командировку в Серпухов (тогда все основные тюрьмы располагались по Владимирскому тракту). Добрался туда уже под вечер, электричкой, начальник тюрьмы – полковник, бывший фронтовик встретил меня неласково и говорит: «Ладно, уже поздно, я пойду домой, а завтра встретимся и поговорим». «Хорошо, – отвечаю, – а я пока что познакомлюсь с комсомольской организацией» (по нашим данным тюремная организация ВЛКСМ плохо платила комсомольские взносы). Встретился, разобрался – вид у этих надзирателей жалкий, одежонка неважная. Ну, что тут скажешь, честное слово… Наступила ночь. А где спать? Ведь никто тебе гостиницу не закажет. В кабинете начальника стоял кожаный диван, там я и расположился. Дали мне подушку, укрылся шинелью, заснул.

Тут еще вот какое дело: в тюрьме была, конечно, своя контрольно-надзирательная служба, но прибывший из Москвы, из политотдела, офицер для них был в эту минуту старшим начальником. Случись что, решение принимать именно мне.

И вот ночью я просыпаюсь от страшного шума. Что такое? Вбегает насмерть перепуганный дежурный помощник начальника следственного изолятора (ДПНСИ) и докладывает: «В одной из камер бузят заключенные, надо срочно что-то делать». А я – первый раз в тюрьме, зэков сроду в глаза не видел – и вот мы идем по этим коридорам, мат стоит такой, что невозможно передать; причем, кто хлеще матерился – надзиратели или зэки, это еще спросить надо.

Оказывается, кто-то зэков обидел. Чего-то им не дали, вот они и «восстали». Ну, успокоили их как-то, я лег спать, хотя заснуть не удалось.

Утром пришел начальник тюрьмы, ему доложили все как есть… «Ладно, – говорит он, – разберемся».

Остаемся мы вдвоем. «Ну как, страшно было?» – спрашивает. «Конечно, – говорю, – тюрьмы бузит!» – «Да это не тюрьма, это же мы тебя проверяли!» Я так и сел… «Ну и шуточки, – говорю, – у вас тут…» А он смеется, хотя я понимаю этого старого фронтовика: он войну прошел, а я для него мальчишка, молокосос…

Не знаю, конечно, точно, но мне кажется, что зэков тогда у нас было больше, чем сейчас. Вот так, изо дня в день, я проработал три года, занимаясь вопросами пропаганды и агитации, идейного воспитания, как личного состава, так и заключенных.

Ну, а когда женился, кто-то, видимо, сказал Леониду Ильичу, что негоже получается: зять Генерального секретаря ЦК КПСС – и тюремщик. Тогда меня перевели заместителем начальника Политуправления внутренних войск МВД СССР, присвоив звание полковника. И хотя сейчас пишут, что сразу после женитьбы передо мной открылась головокружительная карьера, никто не обращает внимания на тот факт, что и в политотделе мест лишения свободы я занимал полковничью должность. Кстати, если уж говорить о перспективах, то на моей прежней работе их было гораздо больше.

Тогда, в 1972 году, Политуправление внутренних войск МВД СССР возглавлял генерал-лейтенант Котов. Это был, безусловно, опытный кадровый работник, но он не имел высшего образования. И все, конечно, понимали, что бога за бороду он не схватил. Разумеется, появление молодого тридцатипятилетнего полковника было встречено с его стороны без восторга и аплодисментов, тем более, что самому Котову было уже под шестьдесят.

Мне выделили очень маленький служебный кабинет, где-то около 15 квадратных метров, так что при всем желании он вмещал не больше 6–7 человек. Один или два рабочих телефона, несколько стульев – в общем, строгая, деловая обстановка. А у начальника наоборот, шикарный и удобный кабинет – с «кремлевской», аппаратом ВЧ, адъютантом и т. д. Ничего этого у меня не было. Даже туалет у начальника управления – свой, а я и другие «замы» – вместе со всеми. Но кто обращал на это внимание?

Я занимался вопросами идеологического воспитания и политико-воспитательной работой среди личного состава внутренних войск. Идеологическая работа велась на фоне тех задач, которые выполняли внутренние войска. В их компетенцию входила охрана исправительно-трудовых учреждений, промышленных объектов, но главным, конечно, была ответственная и трудоемкая работа по охране общественного порядка. «Генерала» я получил не сразу, как пишут сейчас, только через три года, хотя эта должность – генеральская; а между полковником и генералом нет никаких уставных сроков, это воинское звание присваивается по результатам работы.

Были, конечно, люди, которые из холуйских или конъюнктурных соображений прямо, даже не переговорив со мной, обращались не только к Щелокову, но и к Брежневу с просьбами побыстрее присвоить мне звание генерал-майора. Об этом мне рассказывал сам Леонид Ильич.

Однажды, когда Леонид Ильич был не в наилучшем расположении духа, он вдруг остановил меня, взглянул… из-под этих бровей и спрашивает: «Тебе что, генерала приспичило, что ли?» Я очень удивился и спрашиваю: о чем, собственно, речь? «Да вот, есть тут ходоки…»

Одним словом, Леонид Ильич сразу дал понять, что генеральские погоны надо еще заслужить – заработать. Под горячую руку у меня и с Щелоковым был разговор. Николай Анисимович искренне негодовал: кто же это за его спиной мог обращаться к Брежневу?

А пока суть да дело, я внедрялся в работу, изучая сложный идеологический механизм политорганов, партийных и комсомольских организаций внутренних войск. Все это требовало времени и большого напряжения, были интересные командировки, встречи и беседы в первичках с коммунистами, комсомольцами, солдатами и курсантами военных училищ; я постепенно входил в новую для меня армейскую среду, где все, от солдатской художественной самодеятельности до серьезных вопросов партийно-политической и идеологической работы во внутренних войсках, было важным и интересным. Я чувствовал, что эта работа мне все больше и больше нравится.

Где же только мы не побывали с моими верными солдатами-водителями! Сколько эти ребята машин перебили! У меня были и лихие водители, и инфантильные, все они одинаково добросовестно били машины. Но я любил не лихих, не инфантильных шоферов, а честных, то есть тех, из кого лишнюю информацию не вытянешь. Не скажу, чтобы я боялся «стукачества» или еще чего-то, и чувствовал недоверие к себе со стороны руководства Управления и МВД. Просто я всегда считал, что в такой организации, как наше министерство, лишняя информация, лишние вопросы-ответы совершенно не нужны.

Наступил 1975 год. В работе Политуправления все чаше и чаще появлялись сбои. Генерал-лейтенант Котов увлекся неслужебными делами: я имею в виду ремонт собственной квартиры с привлечением солдат-строителей, бесконечное приобретение товаров и продуктов на базах и в солдатских магазинах, увлечение разного рода «сувенирами» и т. д.

Вокруг этого было много нездоровых разговоров и слухов. Они усиленно муссировались среди сотрудников аппарата Политуправления, обрастая уже самыми невероятными деталями. Разумеется, все это не способствовало созданию нормальной и деловой обстановки, и было ясно, что Котова нужно освободить от занимаемой должности.

Одним из замов начальника Политуправления, когда я пришел, оказался полковник Беликов – человек «себе на уме», очень скрытный и хитрый. Сейчас Беликов на пенсии, по-моему, живет в Москве и занимается организацией филателистических выставок. Он раньше, чем я, получил «генерала», хотя в аппарате этого вечно брюзжащего и чем-то недовольного человека не любили.

Другим заместителем Котова был опытный и спокойный генерал Гридин, кадровый военный, – на службу в МВД он пришел из Закавказского военного округа.

Вот три заместителя: Беликов, Гридин и Чурбанов. Кого назначить начальником управления? Выбор пал на меня, и не только, думаю, потому, что я был зятем Генерального секретаря ЦК КПСС – просто на весы были положены и возраст всех троих в первую очередь, и деловые качества. Кроме того – главное – учитывался «вид на будущее».

Короче, я стал начальником Политического управления внутренних войск МВД СССР. В первое время было очень трудно строить взаимоотношения, прежде всего, со своими заместителями. Я чувствовал себя в какой-то мере неловко потому, что они были старше и опытнее меня, больше и лучше знали сотрудников аппарата, жизнь войск. Но постепенно все встало на свои места.

Беликов не мог пережить, что я оказался начальником, и сразу сказал мне, что он не желает со мной работать. Ну, а какое у меня могло быть желание держать под боком «торпеду», которая в любой момент могла взорваться? И неизвестно еще, в какую сторону полетят осколки! Я откровенно сказал ему: «Илья Григорьевич, или мы будем работать вместе, или – расстанемся». Он промолчал. Скоро стало ясно, что нужно расставаться. И это было сделано только в интересах дела.

А с генералом Гридиным я, наоборот, работал вплоть до своего ухода в министерство. И о Петре Семеновиче у меня остались самые теплые воспоминания.

Став начальником Политического управления, я постепенно пришел к выводу о необходимости кадровых изменений: мы нуждались в омоложении аппарата. Это вовсе не означает, что я, сам молодой генерал-майор, подбираю себе новую «команду». Ветераны внутренних войск, все, кто меня помнит, никогда не скажут, я думаю, что Чурбанов необдуманно «рубил головы» налево и направо. В кадровой политике я был очень осторожен. Часто находясь в командировках, внимательно приглядывался к молодым политработникам, выделяя умных и знающих офицеров. Для меня совершенно очевидно, что политработником нужно родиться. Таких людей я встречал и среди молодых офицеров московского гарнизона, здесь было много ребят с академическим военным образованием, – в беседах с ними я проверял их отношение к делу, смотрел на общий уровень образования и т. д. И вот с учетом того, что в аппарате Политуправления было много офицеров, имевших выслугу в 25 лет и выше, мы очень осторожно, уважительно относясь к этим опытным заслуженным людям, подбирали им замену. Работали дружно и интересно.

В 1975 году я был награжден орденом Красной Звезды. В Указе говорилось: «За боевую и политическую подготовку личного состава внутренних войск и в связи с 30-летием Победы над фашистской Германией».

Через год, в 1976-м, меня назначили заместителем министра внутренних дел СССР. Было это так: приближались ноябрьские праздники, до парада на Красной площади оставалось еще несколько дней; мы с Галиной Леонидовной ехали на дачу, вдруг в машине раздался телефонный звонок из приемной Леонида Ильича, и дежурный секретарь спросила, на каком отрезке шоссе мы сейчас находимся. Получив ответ, она сказала: «Юрий Михайлович, сейчас с вами будет говорить Леонид Ильич».

Первая мысль была – что-то случилось, какое-то ЧП во внутренних войсках. Мы остановились. Стало тихо. В машине раздался телефонный звонок. Леонид Ильич поздоровался, спросил, на каком участке пути мы находимся и, получив ответ, сказал: «Поздравляю тебя с новой должностью». Я опешил, спрашиваю: «Какая должность?» – «Ты назначен заместителем Щелокова». «Как же так, – говорю, – Леонид Ильич, со мной же никто не посоветовался». «Ну, вот еще, – полушутя, говорит он, – надо мне с тобой советоваться! Это решение Политбюро, я его только что подписал. Кстати, тебя рекомендовал Щелоков. И еще: тебе только что присвоено звание генерал-лейтенанта…»

Не могу сказать, что от счастья у меня сердце в пятки ушло, наоборот, я говорю: «Леонид Ильич, к такому объему работы я, наверное, просто не готов». «Ничего, – усмехнулся Леонид Ильич. – Ты возьмешь на себя кадры и обо всех кадровых проблемах будешь докладывать лично мне». Тут я понял, что докладывать надо, так… в общем, минуя Щелокова.

Почему, чем это было продиктовано, не знаю. Леонид Ильич тут же сказал, что к кадрам в МВД нужно относиться очень бережно и уважительно, с максимальной щепетильностью. Не думаю, чтобы Леонид Ильич не доверял Щелокову. Скорее всего, он просто нуждался в объективной информации, в том числе, и по вопросам кадровой политики МВД СССР. Все-таки это был 1976-й: с одной стороны, еще относительно молодой и энергичный Генеральный секретарь ЦК КПСС, с другой – уверенный в себе и работоспособный министр внутренних дел. И в то же время назначение зятя Генсека на должность заместителя министра, ничего ему предварительно не сказав. Словом, Леонид Ильич прокомментировал назначение таким вот образом…

Мне был 41 год. Если честно, то я думаю, что Щелоков, конечно, не просил за меня Брежнева и никуда меня не выдвигал. Он мог сделать меня начальником Политуправления внутренних войск или назначить на какую-нибудь другую высокую должность, но никогда не отдал бы ключи от своего кабинета. Тут, видно, была задумка Леонида Ильича. И он преследовал, конечно, вполне конкретную цель…

Через несколько дней я перебрался на Огарева, 6. Кабинет моего предшественника оказался махоньким – во всяком случае, мой кабинет в Политуправлении был куда лучше. Но ничего, для работы он вполне подходил.

Меня встретил помощник прежнего заместителя министра Александр Николаевич Тимофеев. Впоследствии оказалось, что это исключительно скромный и глубоко порядочный человек. Я сразу спросил: «Александр Николаевич, вы хотите работать со мной?» Все-таки разница в возрасте была у нас весьма солидной. Он ответил: «Да, я хотел бы работать, если вы не возражаете». Вот так мы и договорились.

Все эти годы полковник Александр Николаевич Тимофеев был моим преданным помощником и добрым товарищем. До последнего дня мы работали вместе.

Гдлян с Ивановым под него тоже «копали». Пугали, уговаривали, опять пугали. Тимофеев и другие офицеры, которые со мной работали, честно отвечали, что Чурбанов из командировок в Узбекистан ничего, кроме фруктов, не привозил. (Да и как бы я мог? Тимофеев знал, что я ездил в Узбекистан с небольшим «дипломатом», куда могли войти только спортивный костюм, майки и бритвенный прибор. А сверху, как хотелось бы Гдляну, «кучу денег» не положишь, «дипломат» просто не закроется.)

Короче, Александр Николаевич выстоял. Он ведь бывший фронтовик. Здесь, в колонии, я иногда получаю от него письма. Пишут мне и мои бывшие водители – Сережа Белов и Коля Каплун. Николай работал со мной еще в Политуправлении, Сергей пришел, когда я был в министерстве, – вот он, пожалуй, был единственным человеком из моего окружения, кому я действительно помог с двухкомнатной квартирой, потому что у него в семье произошло прибавление, родился малыш.

Мне не запомнился какой-то большой и принципиальный разговор с Щелоковым после моего назначения – разговор, нацеленный на решение каких-то неотложных вопросов. Он поздравил меня с новой должностью и порекомендовал прислушаться к советам генерал-лейтенанта Ивана Ильича Рябика – начальника Управления кадров министерства. Он был человеком Щелокова. Партийный работник с Украины, Рябик несколько лет работал в Комитете народного контроля СССР, потом оказался в МВД. Это был хитрый мужик, настоящий кадровик, который никогда ни перед кем не раскрывал свою душу и замыслы. Тем более, он не раскрывал самое главное: тайн своей кадровой политики. А они у него были. И Щелоков рекомендует его слушать! Совет есть совет – ну, а добрый он или недобрый, сразу не узнаешь.

Но я насторожился: работая в Политуправлении внутренних войск, я уже успел узнать этого самого Рябика. Обращаясь к нему с какими-то вопросами, я видел, что он очень многое принимает «в штыки», а многое просто тормозит.

По вечерам я набрасывал возникающие вопросы, писал, какие мне нужны документы, чтобы побыстрее внедриться в новый для себя объем работы. Тут я заметил, как тонко и расчетливо поступает Рябик. По-моему, он делал все возможное, чтобы лишить меня достоверной и полноценной информации. Но вида я не подавал и ждал, что же будет дальше.

Считаю, что в этом плане мною были проявлены большое терпение и культура, – во всяком случае, на конфликт – я все еще не шел, надеясь, что Рябик изменит свои «методы», что мы действительно будем работать сообща и вместе. С помощью других служб и через своего помощника я все-таки получал необходимую информацию и документы, конечно, не такого качества и объема, который мог бы представить кадровый аппарат, но для первого знакомства этих документов было вполне достаточно.

По вечерам Рябик регулярно бывал у меня в кабинете, вроде бы для решения каких-то вопросов, но все это было не совсем так, конечно: на самом деле Рябик достаточно искусно навязывал мне свои кадровые «рецепты», чтобы я не отступал от этих «рецептов», внедряясь в его работу. А ему было что скрывать.

В конце концов, мне надоело делать вид, что ничего не смыслю, и тогда наши вечерние встречи стали носить уже другой характер. Они заканчивались конкретным поручением в его адрес, а мой помощник все это брал на контроль.

Словом, получилось, что кадровым аппаратом министерства руководят два человека: опытный генерал-лейтенант Рябик, пользующийся большой поддержкой у министра Щелокова, и молодой, энергичный генерал-лейтенант Чурбанов, недавно пришедший на работу в министерство и пока что откровенно «плавающий» в каких-то вопросах.

Сотрудники очень внимательно наблюдали за нашим заочным «состязанием». Щелоков был об этом осведомлен, но он не вмешивался. Видимо, его расчет заключался в том, что мы сами выясним свои отношения, но симпатии министра были, конечно, не на моей стороне. Щелоков и Рябик давно работали вместе. У них был прочно отлаженный механизм взаимодействия в решении самых щепетильных кадровых вопросов, свои «мерки» и интересы, в которые меня не посвящали. Это была «святая святых» Рябика. Прочными нитями он связал весь аппарат. И в руководстве органов внутренних дел на местах тоже были в основном его люди, работавшие там уже многие годы.

Когда я стал выходить на все эти вопросы, то нити, протянутые Рябиком и Щелоковым, откровенно проглядывались. Прямо скажу, в их кадровой политике меня многое настораживало. Но как с этим бороться? Сырую нить сразу рвать нельзя, потом может не оказаться той «пульки», на которой ее было бы можно восстановить.

Прежде всего я занялся анализом, старательно взвешивая все «за» и «против». Очень не хотелось ошибаться. В основном эта работа шла по вечерам, когда никто не мешал. Помощник не выдерживал таких нагрузок, да у него и семья, не мог он находиться со мной до поздней ночи, поэтому я занимался в основном один.

Вот так, постепенно, я пришел к глубокому выводу, что в кадровой политике руководства МВД СССР накопился целый ряд неотложных проблем, что у нас много «сорных» кадров. А вот как избавиться от этих «сорняков», как подойти к решению всех наболевших вопросов – да так, чтобы не стать возмутителем спокойствия, раз и навсегда отказавшись от достаточно опасного принципа «новая метла по-новому метет», – тут стоило, конечно, поломать голову.

И начинать нужно было с Рябика. Тем более он оказался одним из долгожителей министерства, ему шел уже седьмой десяток. Заручившись поддержкой Отдела административных органов ЦК КПСС, я прямо поставил этот вопрос перед министром. Щелоков уже ничего не мог сделать. Конечно, Рябику не хотелось расставаться со своим креслом, с льготами и привилегиями, которые у него были. Да и Щелоков, конечно, был недоволен тем, что я активно включился в работу, хотя вида не подал: уступив мне, он все-таки назначил Рябика своим консультантом по кадрам, открыв для него новую должность с высокой зарплатой; но я сразу сказал, что такой консультант в министерстве, по-моему, не нужен. Щелоков понял, что тут он совершил ошибку, и Рябик ушел на работу в Академию МВД СССР.

Вместо него был назначен генерал Дроздецкий. Толковый человек, энергичный и работоспособный. Стал укрепляться кадровый аппарат центра; кадры укреплялись и на местах. Те руководители органов внутренних дел, которые имели полную выслугу лет и по состоянию здоровья уже не могли полноценно исполнять свои обязанности, уходили в отставку.

Здесь, в Москве, мы составили подробный перспективный план замены кадров по каждой республике, краю и области. Подбиралась талантливая молодежь, к руководству на местах пришли опытные и энергичные офицеры 40–45 лет. Вот так, без шума и треска, мы постепенно обновляли органы внутренних дел. И первые результаты не замедлили сказаться. Щелоков быстро потерял какой-то пристальный интерес к нашей работе, так как в этом вопросе у него теперь не было большого влияния. А прав я был или не прав – доказывала сама жизнь.

Все считали, что между Щелоковым и мной возникли нормальные деловые отношения. Когда у нас проводились заседания Коллегии, служебные совещания, да и просто в общении с сотрудниками аппарата, Николай Анисимович все время подчеркивал: вот, мол, у нас есть молодой, растущий заместитель министра, у него еще все впереди и т. д. Он не уставал оказывать мне знаки служебного внимания. В то же время, уже за моей спиной, Щелоков по-прежнему решал наиболее ответственные кадровые вопросы – причем так, чтобы мне становилось неловко перед людьми.

Скажем, к нему на подпись ложатся бумаги о назначении нового человека на должность, входящую в номенклатуру Коллегии министерства. Все вроде бы заранее обговорено и согласовано. Вдруг, уже на самой Коллегии, я узнавал, что эта должность, допустим, переиграна. Или что вместо одной кандидатуры утверждается другая, хотя предыдущий кандидат был согласован в Отделе административных органов ЦК КПСС.

Что ж, допустим, точки зрения министра и его заместителя – расходятся. Ну и что? Всегда может быть компромиссный вариант. А так – не работает. Я имею в виду формы решения этого вопроса. Естественно, последнее слово оставалось за министром. Таких заместителей, как я, у него было до восьми человек, и хотя каждый из нас отстаивал свою точку зрения, решение было за ним. Это предусмотрено и Дисциплинарным уставом Вооруженных сил СССР. Я не могу сказать, что кандидатуры, предложенные министром, были хуже или лучше, чем те, которые предлагал наш аппарат, речь о другом: все-таки с мнением людей, тем более – своих заместителей полагается считаться. Конечно, мы работаем коллегиально, но ведь отвечает персонально каждый из нас, а я как руководитель могу отвечать только за тех сотрудников, в ком уверен.

Когда все это со стороны Щелокова превратилось в систему, я стал возражать. Считаю, достаточно принципиально. Причем меня обычно поддерживал Отдел адморганов. Но и у Щелокова была поддержка в ЦК КПСС. Не могу сказать, что наши отношения ухудшались. Ни я, ни – думаю – он ни за что бы на свете не допустили этого ухудшения. Оно неминуемо сказалось бы и на расслоении аппарата, а мне совершенно не хотелось, чтобы какая-то часть сотрудников поддерживала только меня, тогда как другая, пусть даже большая, стояла бы на стороне министра. Вот так мы и работали.

Первым заместителем Щелокова в то время был генерал-лейтенант Виктор Семенович Папутин. Он старался вообще не вникать в кадровые вопросы.

Папутин был случайным человеком в органах внутренних дел. Он долгие годы работал первым секретарем Подольского горкома КПСС (это довольно большая партийная организация), потом был вторым секретарем Московского обкома партии, являлся депутатом Верховного Совета СССР. Щелоков как-то рассказывал мне, что назначение Папутина на должность первого заместителя министра было для него, то есть для Щелокова, полнейшей неожиданностью.

И я узнал об этом назначении тоже совершенно случайно. Вместе с Леонидом Ильичом мы с Галей находились на отдыхе в Крыму, как вдруг на даче в рабочем кабинете Леонида Ильича зазвонил телефон, ВЧ. Звонил Иван Васильевич Капитонов, секретарь ЦК КПСС, занимавшийся вопросами организационнопартийной и кадровой работы. Из обрывков разговора я понял, что речь идет о каком-то новом лице. Помню, Леонид Ильич спросил: «А этот вопрос уже со всеми согласован?» Судя по всему, Капитонов ответил: «Да». «Ну, что ж, – сказал Леонид Ильич, – раз согласован, то назначайте». Вот так без Леонида Ильича, когда он находился далеко от Москвы, был назначен Папутин. Кому это оказалось выгодно, какие «пружины» сработали – я не знаю. Наверняка, Щелокову сказали, что этот вопрос согласован с Леонидом Ильичом, Леониду Ильичу – что с Щелоковым; кто же на самом деле стоял за этой аппаратной «игрой», сказать не берусь. Но не Андропов. Мне это ясно.

Очень скоро выяснилось, что в данном случае совершена большая кадровая ошибка, и что Папутин попал в МВД буквально «как кур в ощип». И хотя ему были поручены второстепенные службы (он ведал вопросами материально-технического снабжения), работа Папутина все равно оставляла желать лучшего.

А вот когда скончался другой заместитель, Никитин, то некролог с портретом был помещен в «Правде», его подписали все члены Политбюро. Хотя Никитин никогда не был «первым».

Был поздний вечер, но я еще находился на работе, когда вдруг раздался звонок из приемной Леонида Ильича. Меня просили срочно приехать. Ни о чем не подозревая, я уже через несколько минут входил в его приемную. Леонид Ильич принял меня сразу же. Он сидел за рабочим столом в рубашке и галстуке. Вид у него был очень усталый. Леонид Ильич поинтересовался, как идут дела, а потом вдруг спросил: «Что все-таки произошло с Папутиным?» Я рассказал, как было дело. Он спрашивает: «Папутин сильно пил?» – «Работники аппарата, – говорю, – об этом хорошо знали». Много, мало – я оценку не давал. «Что, в Кабуле он тоже пил?» Пришлось ответить утвердительно.

Тогда Леонид Ильич нажал кнопку и снял трубку телефона (а у него была прямая связь с заведующим Отделом административных органов ЦК КПСС Савин-киным]. «Николай Иванович, – спрашивает Леонид Ильич, – от чего скончался Папутин?» Савинкин, не моргнув глазом, соврал: «Инфаркт, Леонид Ильич…» (Нам еще придется поговорить о Савинкине – это был опытнейший царедворец, хитрый и умный человек.) Что тут началось…

Леонид Ильич выдал ему сполна. Савинкин, видно, просто испугался; кто бы ни рекомендовал Папутина в МВД, кто бы ни стоял за его спиной, но отвечал за его назначение именно он. Немного успокоившись, Леонид Ильич спрашивает: «Кого отдел адморганов рекомендует на эту должность?» Не зная, что я нахожусь в кабинете Леонида Ильича – а слышимость по прямой связи прекрасная, Савинкин докладывает: «Мы подбираем туда одного из секретарей обкомов». Леонид Ильич так улыбнулся и спрашивает: «Николай Иванович, а не много ли у вас в МВД секретарей обкомов?» Савинкин отвечает: «Леонид Ильич, вот увидите, мы подберем хорошего». «Ну-ну, – говорит Леонид Ильич, – смотрите». И вдруг задает Савинкину совершенно неожиданный вопрос: «Вот у нас есть начальник Политуправления Чурбанов, как он работает?» Савинкин отвечает: «Леонид Ильич, он уже не начальник управления, он сейчас заместитель министра по кадрам». «А, черт, – говорит Брежнев, – из головы вылетело. Ну и как он работает?» – «Вы знаете, Леонид Ильич, хорошо, люди к нему идут». И вдруг Леонид Ильич говорит: «А ты знаешь, Николай Иванович, я бы не возражал, если бы отдел адморганов выступил с предложением о назначении Чурбанова первым заместителем».

Судя по паузе, «повисшей» на другом конце провода, Савинкин просто опешил. А он же не знает, что я здесь, в Кремле, в кабинете Леонида Ильича. Вдруг слышу: «Леонид Ильич, он еще так молод… ему рано… еще нет навыков… опыта…» – «Э, – говорит Леонид Ильич, – тебе, Николай Иванович, сколько было, когда ты пришел на работу в ЦК? Ты у нас какой год работаешь?» Савинкин назвал большую цифру. «В общем, вы посмотрите, – завершил разговор Леонид Ильич, – а я возражать не буду».

Через несколько дней Щелоков объявил мне, что я назначен первым заместителем министра внутренних дел. По манере разговора я понял, что он встретил это известие без особого восторга и энтузиазма.

Кого бы Щелоков хотел видеть своим первым замом, я не знаю. Позже он как-то проговорился, что вообще не хотел иметь «первого».

Я видел, как Леонид Иьич переживает трагедию, случившуюся с Папутиным. Конечно, ему очень хотелось исправить ту ошибку, которая была допущена когда-то. Думаю, что мне он действительно верил.

… Расписавшись, мы с Галиной Леонидовной около года снимали квартиру в обычном доме на Садовом кольце, недалеко от американского посольства. Хозяева – муж и жена – уехали за границу, одна комната была закрыта на замок, там находились их вещи, а в нашем распоряжении имелись другая комната, ванная и кухня. У нас не было даже своей мебели, и мы весь год пользовались мебелью наших хозяев.

А какая это была мебель? Квартирантам хорошие вещи люди не оставляют. Потом мы еще очень долго жили в моей однокомнатной холостяцкой квартире на проспекте Мира у метро «Щербаковская». Леонид Ильич не торопился. Он не был человеком опрометчивых решений. Разумеется, никакой служебной машины у меня в тот период не было. Чтобы добраться до работы, жена тоже довольно редко вызывала «семейную машину». Единственное, когда заказывали продукты, тогда машина приезжала. Никаких машин в качестве свадебного подарка мы с Галей от Леонида Ильича не получали. У Галины, до замужества, кстати говоря, жившей с родителями, была своя малолитражка, так называемая «блоха», которую она сама же и разбила. После ремонта мы сдали ее в комиссионный магазин по цене, утвержденной государством.

Леонид Ильич очень любил Галю. В семье она была первым ребенком. Я не хочу сейчас выступать в качестве семейного биографа, раскрывать какие-то, может быть, секреты, хотя в жизни Галины Леонидовны никаких особых секретов вообще нет. Если бы не наша «доблестная» пресса, я бы, наверное, просто не писал бы на эту тему. Но читатели хорошо помнят, какой ажиотаж подняла пресса вокруг семьи Леонида Ильича: Чурбанов – взяточник, дочь Генерального секретаря ЦК КПСС – жила и живет не по средствам и т. д.

По складу характера Галина Леонидовна – очень мягкий, очень добрый человек; вот эту мягкость, доброту, уважительное отношение к людям Галина Леонидовна взяла от Леонида Ильича. Сразу скажу, что у нее не было каких-то шикарных сверхтуалетов. Причем так: если дочь, приезжая к отцу и матери на дачу, была как-то вычурно одета, она получала от них нагоняй – и в следующий раз одевалась уже так, чтобы не раздражать родителей. Конечно, драгоценные украшения, которые любит каждая женщина, у жены были и есть. Но ведь это дарили родители.

С другой стороны, я все деньги приносил домой. Впрочем, о каких деньгах идет речь? Должностной оклад заместителя министра внутренних дел, я уже не говорю – первого заместителя министра – порядка 550 рублей. Выплата за генеральское звание – 120-130 рублей. Плюс – выслуга лет. На момент увольнения у меня выслуга лет составляла 29 с хвостиком, то есть я расписывался в ведомости за 1100 рублей. Нам с женой, которая тоже работала и имела оклад 250 рублей, вполне хватало.

Кроме того, как член Коллегии я имел талоны на питание. Детей у нас с Галиной Леонидовной не было. От зарплаты я оставлял себе деньги на уплату партвзносов, на питание в столовой и на сигареты; остальные деньги я в конверте приносил жене. У нас такая традиция была, никем не установленная: я их клал сверху на холодильник. Она распоряжалась моими деньгами, плюс – своих 250 рублей, но и родительская помощь, конечно, ее никто со счетов не сбрасывает. Почему же, спрашивается, не иметь хорошее украшение, которое идет женщине? Но никакой россыпи бриллиантов, о чем сейчас судачат на всех углах, у жены не было.

Очень контактная по складу характера и излишне доверчивая, Галина Леонидовна, быстро отзывалась на человеческие просьбы. Вот это, видимо, ее слабость, потому что она не всегда замечала, что за обычной, казалось бы, просьбой кроется какое-то гнильцо. В общем, почти каждый человек пытался нажиться на этих просьбах, кого что интересовало – продвижение по службе или что-то еще, а Галина Леонидовна не обладала гибкой ориентировкой и всегда старалась помочь этим просителям.

До своего замужества Галина Леонидовна жила с родителями, собственной квартиры у нее не было. Родители Галю не отпускали, были очень привязаны к ней, поэтому она всегда была под контролем. Каких-то больших шалостей – не прощали. Не знаю, как складывалась личная жизнь Галины Леонидовны до встречи со мной, была ли это счастливая жизнь, все ли в ней ладилось, – мы редко или почти не касались этой темы.

Я давно заметил, что люди всегда охотнее говорят о настоящем, тем более, если прошлое не оставило какой-то яркий след. Галина Леонидовна редко подчеркивала, что она дочь руководителя страны, у нас никогда не было уборщицы, квартиру убирала она, а уж посудомоечные дела целиком лежали на ее плечах. Так же, как все, по выходным дням мы отвозили вещи в прачечную и химчистку. Свободного времени почти не было, Галина Леонидовна работала до самой смерти отца, да и потом еще несколько лет: сначала редактором в Агентстве печати «Новости», потом – у Громыко в МИДе, где она занимала должность заместителя начальника отдела историко-архивного управления. Очень редко (несколько раз в жизни) она бывала в зарубежных командировках, причем – только в социалистических странах. Мы никогда и не отдыхали за границей, как об этом писали в газетах, чаще всего это был Крым, реже – Подмосковье. А после ухода Леонида Ильича из жизни мы, по сути, вообще никуда не ездили. Трудно сказать почему: была, наверное, какая-то ложная стеснительность, нам казалось, что на нас смотрят, шушукаются на наш счет – поэтому все отпуска мы теперь в основном проводили на даче. Так, наверное, было лучше.

Первому заместителю министра внутренних дел полагалась государственная дача, но я никогда этой «привилегией» не пользовался. В 1979 году на деньги Леонида Ильича, но и добавив, конечно, собственные сбережения, мы построили свою дачу. Получилось, что все заместители министра и члены Коллегии пользовались госдачей, кроме первого заместителя министра. Причем – это были весьма шикарные дачи, я уж не говорю о даче министра, на которой жить было одно удовольствие.

Галина Леонидовна очень вкусно готовила. Виктория Петровна старалась ей помогать, иногда она давала ей какую-то сумму денег на продукты, но не часто, – в общем, у них были обычные родственные отношения. Мое любимое блюдо – это омлет с колбасой и сосиски. Сейчас бы их покушать…

Затворниками мы, конечно, не жили, но и приемом гостей тоже не злоупотребляли. Будучи хорошей хозяйкой, Галина Леонидовна всегда радовалась, если гости оставались довольны.

Иногда мы тоже выезжали к нашим друзьям. В основном это были мои товарищи по службе, по линии жены – никого знакомых не было. Другая категория друзей – это те, с кем я работал в комсомоле, но они почти отошли от нас после смерти Леонида Ильича. Таких, ярко преданных, что ли, людей почти не осталось. Тут, видно, действует какая-то своеобразная формула: когда человек при должности, при положении, если угодно – при власти, он не испытывает недостатка в друзьях и товарищах. Но стоит ему чуть-чуть пошатнуться, как от него все бегут, как от прокаженного.

Но я, между прочим, и не обольщался насчет того, что это друзья на всю жизнь. По мелочам, но всем им было от меня что-то нужно. Кому-то я помогал, если просьба была реальной и выполнимой; я обычно ставил себя на место этого человека и думал: а не подведет ли он меня, не окажусь ли я тем самым просителем, которому потом будет стыдно? Если же люди шли с какими-то нежелательными просьбами, я их с порога отшивал. Прямо, глядя в глаза, говорил: вот тебе я помогать не буду, ты такой-то и такой-то. Обижались они? Конечно, обижались, но вида не подавали, оставляя себя для другой очередной просьбы.

Что же удивляться, если после 10 ноября 1982 года многие из этих «друзей» нас просто предали? Зато теперь всем моим заочным оппонентам из числа журналистов, кричавшим на всех углах, что я женился сугубо по расчету, я могу твердо сказать: в тяжелые для нашей семьи дни, потом превратившиеся в годы, мы, наоборот, сплотились, прощая друг другу какие-то слабости.

Я никогда не думал о том, чтобы оставить Галю. Эта мысль не возникала и при жизни Леонида Ильича, хотя – будем откровенны – в каждом доме случаются свои семейные неурядицы и скандалы. А когда ушедший отец задним числом объявляется уже чуть ли не «опальным», чуть ли не тем самым человеком, который за 18 лет развалил страну, привел ее к кризису и застою – в этой ситуации свой уход из семьи я бы расценил просто как предательство.

И как только ни трепали газеты имя дочери покойного Генерального секретаря ЦК КПСС! Все шло по одной и той же схеме: бриллианты, любовники, вечно пьяный муж, какие-то цирковые дела и прочая «сладкая» жизнь.

Могу сказать одно: во всем этом очень много наносного. Если бы и была у Галины Леонидовны «сладкая» жизнь, то я бы, конечно, все знал. И, бесспорно, принял бы меры в защиту своей чести и чести моей жены. От меня было трудно что-то спрятать, МВД – организация серьезная, барометр так называемого «московского» трепа здесь всегда стоял на контроле.

Кроме того, не нужно забывать, что Галина Леонидовна была дочерью не простого человека. А там существует своя служба. Возможно, что отца не хотели раздражать или травмировать – я вполне допускаю эту мысль, но в той или иной форме он все равно бы что-то знал, тем более, если бы речь шла об уголовно наказуемых поступках. Конечно, кое-что за годы могло и проскользнуть, но чтобы было что-то архи-серьезное – я этого не допускаю.

Правда, Семичастный тут же добавил, что он не верит этой «побасенке». Так вот, товарищ Семичастный, я тоже не верю. Более того, могу совершенно определенно сказать, что все это полная чушь. И кому бы, как не Семичастному, знать это! Если угодно, то ведь тут – деликатная информация, она не подлежит разглашению. Докладывает тот человек, который обладает информацией, причем только тому, кто в этой информации нуждается. Все. В таких делах не нужен посредник. Наличие посредника, кстати сказать, и вызовет самое большое неудовольствие, если уж на то пошло.

Я еще могу понять, когда журналисты пишут заведомые глупости: у них семьи, дети, им надо как-то зарабатывать на хлеб, поэтому в погоне за сенсацией они готовы на все. Но когда вот так, без зазрения совести, лжет бывшая партийная номенклатура, сводя с покойным Генеральным секретарем личные счеты, это уже недостойно.

…С братом Юрием у Гали не было, по-моему, близких отношений. По каким-то этическим соображениям, мне не очень удобно об этом говорить; но раз в прессе опять-таки появились статьи, то я сразу скажу, что Леонид Ильич часто упрекал его за опрометчивые поступки, за – бывало и такое – неэтичное поведение в загранпоездках. Леониду Ильичу ведь все докладывали. Утаить от него что-либо было практически невозможно, тем более, что Юрий работал у Патоличева – в Министерстве внешней торговли.

Человек слабый и безвольный, Юрий еще как-то держался, когда был торговым представителем в Швеции. Но перейдя на работу в министерство, он попал под влияние своей жены – умной и образованной женщины из Днепропетровска; и тут, в общем, не все было так, как надо.

Родственники знали, что брат и сестра не находили общего языка. Галина Леонидовна вообще не могла понять, как это мужчина может находиться под пятой женщины, у нас в этом плане были другие отношения; и только сердобольная Виктория Петровна смотрела на своего сына с сочувствием. Леонид Ильич внутренне жалел, что Юрий занимает достаточно высокую должность в этом ведомстве, но отстранять его от работы было не совсем удобно, так как огласка могла бы быть слишком шумная и нежелательная. Приходилось считаться и с политикой.

У Леонида Ильича был брат Яков Ильич. Металлург, крепкий и сильный человек, с хорошей закалкой, – недавно Галина Леонидовна писала мне, что у него скончалась жена, а вот как он сам сейчас – сказать не могу. Яков Ильич – пусть у него будет вот такой человеческий «порок» – никогда не обращался к Леониду Ильичу с просьбами, не намекал на то, чтобы его хоть кое-как повысили в должности. Как он был начальником главка, так и работал в Министерстве цветной металлургии до шестидесяти лет. А когда уходил на пенсию, то единственное, о чем он попросил Леонида Ильича, это разрешить ему остаться в министерстве на какой-нибудь работе, лишь бы не сидеть без дела. Яков Ильич довольно редко приезжал на дачу. Не знаю, бывал ли у него Леонид Ильич, по-моему, нет.

У них была сестра – Вера Ильинична. Такая скромная, такая обаятельная женщина, такая простушка, что если и было у нее 3–4 платья, то она считала, что это очень хорошо. И такая тихоня – если приедет днем, а Леонид Ильич дома, так она вообще старалась не показываться ему на глаза. Только скажет: «Леня, здравствуй, как ты живешь?» – «Нормально, Вера». – «Нормально? Ну и хорошо…» И разошлись…

Наталья Денисовна, их мать, умерла в возрасте 87 лет. Это была очень крепкая женщина, с характером, прожившая большую нелегкую жизнь. Рано потеряв мужа, она сама вырастила троих детей, Леонид Ильич был очень привязан к Наталье Денисовне. В последние годы они жили вместе, правда, потом Наталья Денисовна – уж не знаю, почему – уехала к дочери.

Независимо от возраста Наталья Денисовна обязательно выходила на каждый завтрак с Леонидом Ильичом. Раньше всех садилась в столовой, просматривала газеты и всегда находила в них что-то интересное, сообщая Леониду Ильичу: «Леня, такая-то газета, ты обязательно прочти…» Леонид Ильич торопился на работу, ему некогда, но перечить матери тоже невозможно. Леонид Ильич всегда считался с Натальей Денисовной в житейских вопросах.

Она долго боролась с клинической смертью. У Натальи Денисовны было воспаление легких, оно быстро перешло в крупозное, поэтому спасти ее было совершенно невозможно. Мы знали, что она умирает, готовили себя к этому; не могу сказать, прощался ли Леонид Ильич с Натальей Денисовной в больнице, но на похороны он приехал и был с нами до конца. Мы вместе шли от ворот Новодевичьего кладбища до могилы, Леонид Ильич плакал, я его аккуратно поддерживал, за нами шли Виктория Петровна и Галина Леонидовна, а охрана стояла поодаль – так все это на фотографии и запечатлено. Поминки были на даче, в кругу семьи, больше никто не приглашался. Леонид Ильич быстро взял себя в руки, быстро отошел от горя, хотя переживал очень тяжело. Он умел руководить своей волей, своими чувствами.

Если же говорить о Виктории Петровне, то она прежде всего вела домашнее хозяйство и воспитывала детей. Виктория Петровна очень любила Леонида Ильича, была преданной женой, знала сильные и слабые стороны своего супруга; всегда старалась сделать так, чтобы у него было хорошее настроение, отвлекая его от каких-то тяжелых мыслей и переживаний.

Леонид Ильич и Виктория Петровна прекрасно дополняли друг друга, и между ними не было никаких секретов. Да и как могло быть иначе? Они полвека прожили вместе, кстати говоря, здесь, на Урале, в 1929 году, если мне не изменяет память, Леонид Ильич работал землеустроителем, а Виктория Петровна была акушеркой и медсестрой. С тех пор и до самой смерти эти люди были вместе и расстались на несколько лет только во время войны: Виктория Петровна дожидалась Леонида Ильича в эвакуации, в Алма-Ате. Они никогда не ссорились между собой, я такого не помню; только бывало, он вспыхнет, вспылит – и быстро отходит, вот и вся ссора. Виктория Петровна мастерски все это гасила и всегда была с Леонидом Ильичом, если он из-за чего-то переживал, если его подводили и просто обманывали люди, которым он доверял…

А переживать, наверно, было из-за чего. Не все ладилось в большом государстве.

10 ноября 1982 года, утром, в начале девятого, мне на работу позвонила Витуся, дочь Галины Леонидовны, и сказала: «Срочно приезжайте на дачу». На мой вопрос: «Что случилось?» – ответа не последовало. Я заехал за женой в МИД, и в скором времени мы уже были на даче. Поднялись в спальню, на кровати лежал мертвый Леонид Ильич, рядом с ним находились Виктория Петровна и сотрудники охраны. Юрий Владимирович Андропов уже был там. Позже подъехал Чазов.

Смерть наступила внезапно, ночью. Все произошло настолько быстро и тихо, что спавшая рядом Виктория Петровна просто ничего не слышала. Вскрытие показало, у Леонида Ильича оторвался тромб, попавший прямо в сердце.

Врачей рядом не было. Леонид Ильич по вечерам всегда отпускал врачей домой; он еще думал о том, что врач – тоже человек и ему, наверное, хочется провести вечернее время дома, вместе со своей семьей.

Прощание шло четыре дня. Утром 14-го я как всегда приехал на работу, просмотрел все оперативные документы, сделал какие-то звонки по телефону и медленно пошел в Колонный зал Дома союзов. Он был в траурном убранстве и впервые в жизни показался мне каким-то очень неприветливым и холодным. В 11 часов доступ к телу был прекращен. Пришел час прощания с покойным для родных и самых близких ему людей.

Галина Леонидовна старалась еще как-то держаться. Только у гроба, у самой могилы, сказала: «Прощай, папа». Слез уже не осталось, все было выплакано. Виктории Петровне предложили машину, чтобы доехать до Красной площади, но она наотрез отказалась: «Этот последний путь с моим мужем я пройду сама».

Я шел за гробом, поддерживая с одной стороны Викторию Петровну, с другой – Галину Леонидовну. Потом шли Юрий Леонидович с женой, племянники, Вера Ильинична и Яков Ильич, внуки Леонида Ильича – Андрей и Леня. Никто из нас на трибуну Мавзолея не поднимался, мы остались там, где находились гости. Приехали президенты и главы правительств, руководители братских компартий – были представлены почти все страны мира.

Автор неточен, в доме № 2 26 по Кутузовскому проспекту больше 20 подъездов. (Здесь и далее – примечания издателей.)

Источник